– Почему вы выбрали нейрохирургию, чем она вас привлекла?

– Я не сомневался, что хочу быть врачом. Но с выбором специальности были сложности: шла жесткая борьба между отцом, заведующим судмедэкспертизой в Ялте, и мамой, заведующей нейрохирургией. Каждый рассказывал о преимуществах своей специальности. Победила мама. На пятом курсе я определился – выбрал хирургию, а после интернатуры в Киеве проходил специализацию по нейрохирургии.

– С чем был связан переход в детскую нейрохирургию?

– После прохождения специализации я работал у мамы в отделении. А так как в больнице не было детских нейрохирургов и детской патологией некому было заниматься, то всю ее «сгрузили» на самого молодого – на меня. Впоследствии крымский Департамент здравоохранения отправил меня в Москву в целевую ординатуру по детской нейрохирургии. Обратно я уже не вернулся. Был 1987 год.

– Насколько востребована специальность нейрохирурга в педиатрии?

– Это интересный вопрос. Раньше в стране были институты Бурденко, Поленова, Ромоданова, и все понимали, что мировой нейрохирургический уровень возможен только там – государство не могло оснастить рядовые клиники, как головные институты, где концентрировались самые сложные патологии. Но время изменилось, и сегодня ни в одной больнице не может быть открыто отделение, если оно не оснащено по стандарту. Уже не имеет значения, в каком институте/клинике ты работаешь. Важно, насколько ты востребован как специалист.

Опыт работы в нашем отделении показывает высокий уровень востребованности нейрохирургов. У нас каждый день три-четыре операции, больше 600 в год.

В Москве 13 или 14 детских нейрохирургических отделений и продолжают открываться новые. Это ведет к тому, что хирургическая активность в них падает. На мой взгляд, это дефекты планирования – вкладываются огромные деньги в то, что никогда не будет работать на полную мощность.

Когда я приехал в Москву, здесь было всего четыре детских нейрохирургических отделения, и уже тогда обсуждался вопрос: не много ли их? А после распада Советского Союза поток пациентов в них сократился почти в два раза. При этом за последние годы открыты федеральные центры в Тюмени, Новосибирске, Владивостоке., плюс детские нейрохирургические отделения в центральной части России (в Орле, Твери, Курске), оснащенные так же, как столичные клиники.

Да, престижно в клинике иметь нейрохирургию, но она реализуется на 5-10% мощности. На мой взгляд, это не рационально. Я бы пересматривал распределение потоков и увеличил активность работы.

– С какими заболеваниями и состояниями чаще всего имеет дело детский врач-нейрохирург?

– Самая распространенная операция во всем мире – по поводу гидроцефалии. Это самая масштабная и самая недооцененная и далекая от решения проблема. В США эти вмешательства превышают 40% от всех операций, в России – 30%.

– Какие изменения в этой области произошли за последние годы?

– За 40 лет, что я занимаюсь этой проблемой (гидроцефалия была темой моих кандидатской и докторской диссертаций), трансформировалось понимание этой патологии, изменились подходы к ее лечению. Я разрабатываю свои классификации, определения этого состояния, предложил различные виды операций.

К сожалению, в медицинском сообществе к гидроцефалии относятся, как к чему-то такому «сантехническому»: «Подумаешь, какая проблема отвести воду из головы, этой операцией можно и студента второго курса обучить. Вот опухоли ствола головного мозга, подкорковых структур – это высший пилотаж». И как-то вне внимания остается огромнейший ущерб от неправильно прооперированной гидроцефалии для жизни и здоровья детей, бюджета их семей и страны.

– С чем связаны тяжелые последствия? Какое значение имеет своевременность проведения этих операций?

– Мы 30 лет назад первыми занялись лечением недоношенных детей. Тогда нам удалось сломать стереотипы и начать оперировать детей весом 700-800 г, чтобы сохранить в целостности головной мозг, его функции. Сейчас это делается рутинно. Сегодня большей проблемой стали ошибочный выбор методики, неправильный подбор шунтов, некорректная оценка результатов лечения. Увы, все это сказывается на здоровье детей.

Нельзя специалисту снисходительно относиться к шунтирующим операциям. Да и техническая сторона есть у этой проблемы. Я имею в виду сами шунты. Цель операции по поводу гидроцефалии – нормализация внутричерепного давления. Достигаем мы ее за счет установки шунтов и выведения излишков жидкости. Используемые в 90% операций шунты выводят всю жидкость из головы. Такое «осушение» приводит к массе разных проблем. Чтобы иметь возможность подбирать необходимый для оттока объем жидкости, нужны шунты, которые работают как кран. Чтобы можно было бы приоткрыть, закрыть и таким «научным методом тыка» подобрать оптимальные показатели для ребенка. Но такие шунты стоят в пять раз дороже, чем обычные, на фиксированном давлении. А во всех клиниках стараются экономить, потому что государство на эту операцию выделяет определенную сумму денег. Если ставить программируемый шунт, то больница заработает недостаточно. Если ставить фиксированный – заработает на 200 тыс. больше. К сожалению, такая экономия может обрекать пациента на осложнения, повторные операции, что на порядок удорожает лечение.

– Поэтому вы и организовали собственное производство программируемых шунтов?

– В 1988 году я открыл кооператив, теперь это крупная компания. Мы продолжаем выпускать единственные программируемые шунты в нашей стране. Но это давно не основной вид продукции – 0,1% от всего того, что мы производим на заводе. Кроме того, в линейке различные дренажные системы и устройства для применения в офтальмологии, оториноларингологии, в бариатрической хирургии, подключичные катетеры и многие другие изделия для применения в медицине, пищевой, электротехнической промышленности, строительстве и других областях.

– Как вы совмещаете работу практикующего хирурга и бизнесмена?

– Последние полтора года я уже не генеральный директор, а главный акционер предприятия и больше времени провожу в операционной. Совмещать такие разные виды деятельности получилось, потому что я умею подбирать людей. Мои ученики, помощники всю рутинную работу взяли на себя. Огромное им спасибо. Они блестящие хирурги, но и помогают мне в административной работе.

Точно так же и на заводе: я разрабатываю только стратегию, а с тактикой, проблемами разбираются сотрудники, отвечающие каждый за свою область.

– Но обязанности практикующего нейрохирурга вы никому не делегировали. Помимо гидроцефалии, какие еще операции проводятся в вашем отделении?

– Мы — федеральный институт и можем выбирать основные направления, которые нам интересны с практической и с научной точек зрения. У нас их три: гидроцефалия, детский церебральный паралич (ДЦП), спинномозговые грыжи.

Детям с ДЦП с целью снижения спастичности проводим селективную дорсальную ризотомию (СДР). Суть этого вмешательства: на уровне поясничного отдела позвоночника пересекается часть корешков спинного мозга, которые держат мышцу в напряжении. Мышцы расслабляются, ребенок их лучше контролирует. Если он ходил на цыпочках, то после вмешательства ходит абсолютно нормально.

Также устанавливаем пациентам баклофеновую помпу, облегчаем их состояние, увеличиваем социализацию и упрощаем уход за ними. Есть еще дети, которые страдают от дистонии, гиперкинеза. Им мы устанавливаем электроды в глубинные структуры головного мозга – DBS (Deep Brain Stimulation). Весь этот комплекс манипуляций направлен на то, чтобы убрать спастику, неконтролируемые движения у детей, которые мешают им по жизни.

Мы единственные в стране организовали практически полный цикл помощи детям со спинномозговыми грыжами – с внутриутробной диагностикой, с внутриутробными операциями или вмешательствами в первый день после рождения. В институте создан центр Spina Bifida. У этих маленьких пациентов огромное количество проблем – ортопедических, нейрохирургических, ортопедических, урологических, неврологических, педиатрических и т.д. А наша система здравоохранения устроена так, что если пациент ложится в больницу, чтобы лечить почки, то одновременно лечить еще и тазобедренный сустав уже не получается, потому что деньги выделены только на лечение почек. Потом надо лечь в ортопедию и пролечить сустав. И так эмигрировать из одного отделения в другое. Мы же проводим чекапы. Ребенок ложится на четыре-пять дней, проходит комплексное обследование – КТ, МРТ, комплексное уродинамическое исследование, НМГ, рентген, осмотр ортопеда, нефролога и др. В результате мы точно знаем, какие у него проблемы, и наши хирурги, урологи, ортопеды и другие специалисты приступают к лечению.

Понятно, что мы делаем и другие операции – краниофациальные, оперируем детей с фармакорезистентной эпилепсией и проч., но основной поток составляют эти три направления, в которых, скажу без лишней скромности, мы лучшие в стране.

– Как вы оцениваете уровень развития отечественной нейрохирургии?

– За последние 15 лет мы из средневековья перескочили в XXI век. Мы и оснащены на высоком уровне, и протоколы, которые используем по подходам к лечению, не хуже мировых. Наши специалисты ничем не уступают западным коллегам.