Школа академика Румянцева

Впрочем, о создании этого центра, специализирующегося на лечении тяжелейших детских заболеваний и самого крупного в Европе своего профиля, становлении российской педиатрической гематологии/онкологии, ее успехах и перспективах развития лучше его основателя никто не расскажет. Мы отказались от традиционно запланированного интервью – наш собеседник удивительным образом предугадывал все подготовленные вопросы, поэтому предлагаем его рассказ как от основателя центра и, следовательно, первого лица этого медицинского направления. А Александр Григорьевич Румянцев – академик РАН, доктор медицинских наук, профессор, президент ФГБУ «НМИЦ ДГОИ им. Дмитрия Рогачева» Минздрава России, почетный профессор кафедры онкологии, гематологии и лучевой терапии Российского национального исследовательского медицинского университета им. Н.И. Пирогова, главный внештатный детский специалист онколог/гематолог Минздрава России, президент Национального общества детских гематологов и онкологов, член Президиума РАН – по праву первое лицо этого медицинского направления.

Роман длиною…

…уже в 50 лет. Все началось в 1969 году. Будучи студентом 5-го курса 2-го мединститута, я пришел в Морозовскую больницу, где была наша клиническая база. Куратором моей группы стала завотделением (первого в СССР отделения гематологии, созданного в 1964 году при ее участии), доцент Л.А. Махонова. Мы тогда отлично понимали, насколько детская онкология  драматична, знали, что все дети с онкопатологией обречены. Но Лидия Алексеевна поражала своим оптимизмом, отношением к делу, к жизни… и высочайшим профессионализмом. О таких врачах говорят: «От Бога». Эта встреча, простите за пафос, стала судьбоносной. Я, пришедший на педиатрический факультет по следам своей мамы (она его окончила в 1944 году и ушла на фронт, к слову, сейчас в моей семье 14 врачей разных специальностей), выбрал свою специализацию, ставшую любовью всей жизни. Уже тогда я догадывался, что именно гематология и тесно связанная с ней иммунология – локомотив всей современной клинической медицины. А в детской практике гемобластозы (острые и хронические лейкозы, лимфомы и гистиоцитозы) составляют половину онкологических заболеваний.

И первые мои серьезные публикации были посвящены иммунотерапии острого лимфобластного лейкоза (ОЛЛ). Учась в аспирантуре, по следам открытия Ж. Мате (директора Национального института рака, Франция), который первым применил иммунотерапию вакциной БЦЖ у больных раком, я повторил его работу, использовав отечественные препараты. Ее результаты были опубликованы в журнале «Советская медицина» (1978). Через много лет я неожиданно получаю открытку из специализированного обобщающего медицинского журнала иммунологии США о том, что эта работа вошла в анналы мировой практики. Было приятно, но, если честно, при проведении исследования целью было не признание как таковое, а любопытство ученого.

Еще тогда можно было подозревать, что болезнь крови – лейкоз, по существу – болезнь иммунной системы. И что не нервная, не эндокринная система истинно руководит многоклеточным организмом, а иммунная. Но представление о кровяной клетке как о клетке иммунокомпетентной системы лишь спустя годы станет очевидным фактом.

Сегодня я уже смело могу сказать: я счастливый человек. Во-первых, потому что в течение 50 лет я ни разу, ни под каким предлогом, даже будучи привлеченным к разным аспектам государственной, общественно-политической деятельности, не изменил своему делу и специальности, оставаясь работать в этой области. А во-вторых, я выполнил все наставления своих учителей: и Л.А. Махоновой (мы с ней до сих пор поддерживаем дружеские отношения), и Н.С. Кисляк, на чьей кафедре я вырос от студента до профессора и при жизни учителя организовал, продолжив ее дело, первый в СССР НИИ детской гематологии.

Удар под дых

Карьера складывалась вполне успешно. Окончив аспирантуру, я стал главным детским гематологом РСФСР, затем – СССР. Но только в 1989 году в составе советской делегации я впервые попал на международную научную конференцию. Она проходила в Веймаре, тогда еще гэдээровском городе. И впервые мне довелось встретиться с зарубежными корифеями детской онкологии и гематологии, познакомиться с их работами. Я не верил своим ушам – в их руках 70% больных выздоравливали, и коллеги обсуждали, что делать с 30% больных, у которых нет результатов. И это было настоящим шоком, ударом под дых или ниже пояса. Вы поймете меня: незадолго до этого научного мероприятия я анализировал результаты долгосрочной выживаемости больных ОЛЛ в 6 лучших клиниках СССР (Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси). Она составляла 6,7 %! Представляете: около 7% наших против 70% в США, Германии, Австрии. И здесь я, ведущий гематолог страны, главный внештатный специалист, заведующий кафедрой, начинаю понимать, что это вряд ли можно объяснить лишь «происками империализма». Было что-то очень важное, чего мы не знаем.

При этом я прекрасно понимал, что, начни я рассказывать об успехах медицины развитых стран на родине, мне вряд ли бы поверили в министерстве или коллеги. Сегодняшним врачам, наверное, уже трудно представить, как это: работать без свободного доступа к мировой научной информации.

Национальная таблица умножения?

И, набравшись храбрости или наглости (а я по натуре здоровый авантюрист), подошел к каждому из экспертов и, не посоветовавшись ни с кем из руководства Минздрава или правительства страны, взял на себя ответственность и пригласил их в Россию – рассказать нашим врачам о современных подходах к диагностике и лечению ОЛЛ.

И вот, представьте себе, все дали согласие приехать. И приехали. В 1990 году, в феврале 15 выдающихся ученых из 6 стран мира, некоторые с женами, впервые прибыли в Россию. Я дружил с Федором Поленовым (Ф.Д. Поленов – внук и исследователь творчества художника В.Д. Поленова, морской офицер, народный депутат Российской Федерации), благодаря его контактам, мы под Поленово сняли пансионат «Тулачермет», где собрали 300 врачей со всего Советского Союза и провели первую международную обучающую школу.

Целую неделю наши иностранные коллеги читали лекции, как должна быть организована служба онкологической помощи детям. Кстати, гонораров за эти лекции никто не попросил – альтруизм в чистом виде, их вдохновляла страшная заинтересованность в наших горящих глазах. Потрясенные, мы узнавали об иных научных подходах, о медицинской технологии, основанной на оценке многоцентровых исследований. И ни нам, ни нашим гостям не мешал ужасный дефицит, царящий в стране. Мы довольствовались картошкой, селедкой, квашеной капустой, солеными огурцами и, конечно же, моим борщом. А романтики добавляли прекрасные приокские пейзажи, снежные сугробы и музицирование в гостиной старинной поленовской усадьбы.

При прощании на их вопрос «чем тебе помочь?» у меня была только одна просьба. Помочь с подготовкой кадров. Через 3 месяца первые мои сотрудники начали стажировку в лучших клиниках Европы. Затем заработала большая обучающая программа. А потом в Россию пришла благотворительная организация «Кер-Германия». Она в течение первых 3 лет постсоветского периода потратила на нашу детскую онкологию, гематологию 50 млн марок. В разных российских городах (Хабаровске, Владивостоке, Новосибирске, Новокузнецке, Челябинске, Екатеринбурге, Перми, Воронеже и др.) заработали 11 специализированных отделений. Началась поистине гигантская работа. Но, главное, мы поняли, что не стоит изобретать велосипед, надо идти определенным путем, входя в международное сообщество. Нашим девизом стала замечательная фраза А.П. Чехова: «Нет национальной науки, как нет национальной таблицы умножения».

«Москва–Берлин»

И начался этот путь с внедрения в практику отечественного здравоохранения международных протоколов лечения детей, больных ОЛЛ, и создания Института детской гематологии. Это был первый контрактный институт России - не прошли даром уроки немецких коллег, которые, в свою очередь, подсмотрели их у американцев. После 2-й Мировой войны, стажируясь в США, онкологи из Германии обратили внимание, что конвейер, с точки зрения американцев, является очень важным компонентом, в рамках которого есть так называемая стандартная операционная процедура: технолог не должен думать, его функция – точь-в-точь и от начала до конца выполнять эту позицию. Мыслит за него конструктор. И более полувека назад в этой стране уже создались кооперированные группы врачей, четко работавшие по заранее утвержденным протоколам.

Нашу первую такую группу, призванную обеспечить объективность исследования и обоснование его внедрения в практику, возглавил Саша Карачунский (простите, сейчас уже профессор Александр Исаакович). Первоначально в нее вошли 6 клиник. А для первого российского протокола (1991) – «Протокол Москва–Берлин» – мы взяли лучшие компоненты из трех лучших в мире протоколов, учли условия лечения, типичные для России, адаптировали к нашим реалиям.

Первые же итоги показали, что эффективность этого протокола сопоставима с результатами лечения больных по германскому протоколу (BFM-90) и составляет 70% безрецидивной выживаемости (БРВ) больных. Вместе с тем токсичность и, следовательно, объем и стоимость сопроводительного лечения были значительно ниже, так же как и длительность госпитализации больных.

Сегодня у нас результаты даже лучше, чем у немецких коллег. В последнем протоколе (2015) у 92% (!) детей БРВ свыше 5 лет. В группу входят уже 59 субъектов РФ, Казахстан и Белоруссия, Узбекистан, Киргизия и Армения. В нее ежегодно рекрутируются 1400 больных ОЛЛ, и лонгитюд (наблюдение) займет 25 лет. Это и есть доказательная медицина, не связанная с Ивановым, Петровым, Румянцевым, Карачунским. Для обучения наших врачей и интерактивной работы с ведущими западными клиниками у нас работают 5 приглашенных западных специалистов (1 – из США, 2 – из Германии), контролирующих отдельные направления: онкологию, гематологию, лучевую диагностику, лучевую терапию и морфологию.

Морозовский мечтатель

Но тогда, в 1991-м, над моей идеей создания Института детской гематологии все смеялись, считая ее совершенно утопичной. Время, прямо скажем для страны было тяжелым. Кроме огромного желания у меня ничего не было. Первый миллион был собран при поддержке М.С. Горбачева (он уже не был президентом), второй мы получили несколько позднее от государства – на строительство отделения по трансплантации костного мозга. Я часто вспоминаю, как ко мне приехал Гюнтер Шеллонг (Германия), один из основателей группы BFM по лечению ОЛЛ, чьи протоколы с самого начала получили международное признание. Он возмущенно недоумевал: «Профессор, что вы делаете, какая трансплантология?! У вас антисанитария, лекарств не производите, нет соответственно обученного персонала, вы сидите на гуманитарных пайках… Вам до нее надо пройти очень длинный путь. Мы в Мюнстере пока не можем позволить себе такого отделения. Я вас не поддерживаю!» Я понимал справедливость его слов… Но не мог ждать, мне надо было ставить серьезные цели перед своими соратниками, поверившими в меня и в мою мечту. Россия отличается от Германии… нам, наверное, обязательно нужна революционная составляющая.

Мы сделали это отделение. Несколько лет назад к нам приезжали немецкие профессора, осмотрев все, они резюмировали: «Румянцев, ты был прав!» В Мюнстере его нет до сих, а у нас сегодня – самый крупный в мире трансплантационный центр для детей (250 трансплантаций в год)! Для коллег из Германии это – фантастика. А я привык: что бы мы ни задумывали – все сбывается. Но со студенческих времен меня продолжают называть морозовским мечтателем, хотя наши планы давно перешагнули территорию горячо любимой мною Морозовской больницы. Около сотни медучреждений (98 учреждений) РФ лечат наших больных. Да, мы использовали, возможно, в некотором роде циничные инструменты, это прежде всего – административный контроль. Я вместе со своими сотрудниками работаю не только с врачами, но и с органами власти, губернаторами, министрами здравоохранения, убеждаю их, что организация такой службы – социально значимо и экономически выгодно. Не надо рассчитывать только на федеральный центр. Задолго до федерализации, до того, как у губернаторов появилась реальная власть и бюджеты, мы начали работу по созданию «профессиональных» связей. Ведь страна потеряла централизацию: ее министр здравоохранения не руководит министрами здравоохранения субъектов, находящихся в подчинении губернаторов. Так что же теперь их связывает? Технологии, которыми мы владеем. Поэтому мы в каждом регионе – свои. У нас единые стандарты и протоколы, используемые как во Владивостоке, так и в Калининграде. Более того, мы эти стандарты превратили в МЭСы (медико-экономические стандарты) и, следовательно, в единые для страны тарифы лечения, оплачиваемые ОМС.

Справедливости ради, есть еще очень мощная связь – специалисты, работающие в этой области, так или иначе, мои ученики – их более 300. Я слишком давно работаю в этой области как врач, как исследователь, педагог, ученый, как управленец. Мало в какой еще медицинской специализации есть столько единомышленников. В отделениях нашего профиля нет случайных людей. Здесь могут работать только люди, влюбленные в это дело, в нашу специальность. У них особый уровень оптимизма и альтруизма, если хотите. Другие уходят сразу и навсегда.

Но вернемся к нашим связям с регионами, на примере Москвы и ее ДЗМ. Без преувеличения скажу: все, что рождалось в России в области детской гематологии и онкологии, рождалось в Морозовской больнице Департамента здравоохранения Москвы. Оттуда вышла вся плеяда выдающихся специалистов в области педиатрической онкологии и гематологии; выросло 2 научно-исследовательских института (Институт детской онкологии и гематологии в Онкоцентре им. Блохина, организованный Л.А. Дурновым, и центр, организованный мною). Сегодня в этой клинике есть все: гематология, онкология, иммунология, реабилитация детей, излеченных от рака, хирургия и отличная диагностика. Здесь находится самое старое отделение патологии детей, музей детской патологии. Конечно же, это во многом заслуга департамента. Столичное правительство помогло в создании на базе Морозовской больницы на тот момент новейшего российского центра по лечению лейкемии, и сегодня здесь самые лучшие результаты в лечении – достигли 95%. Здесь открыто отделение трансплантации. И я горжусь успехами своих учеников: главного детского гематолога Москвы – К.Л. Кондратчика; главного детского онколога – О.А. Тигановой. Вместе с московским правительством мы реализовали несколько проектов, в том числе создали службу для подростков в Боткинской больнице (возглавляет ее главный внештатный специалист гематолог В.В. Птушкин), ранее работавший у нас в центре. В течение последних 25 лет все гематологи Москвы, а их 91 человек, прошли подготовку у нас. Да и я сам поддерживаю самые тесные связи со столичным правительством – 15 лет был главным педиатром города; дважды становился лауреатом премий в области московской науки; уже 3-й созыв я – член общественной палаты Москвы. Мы искренне заинтересованы, чтобы Москва, имея такие возможности и резервы (включая материальные), внимание руководства города, была лидером в этом направлении. Она таким и является.

Замечу, что с московскими специалистами у нас был еще один очень интересный проект – первое кооперированное исследование рака у взрослых. Возможно, эта работа может стать очень перспективной.

Педиатрической онкогематологии есть чем поделиться со «взрослой». Мы брали на детские протоколы лечения лейкозов, лимфом, лимфогранулематоза подростков (18–21) и молодежь до 28 лет. И получали очень хорошие результаты.

«Румянцев, ты был прав!»

В нынешнее время, когда все научились считать деньги, мы, как специалисты, работающие на стыках четырех фундаментально-прикладных дисциплин (педиатрия, гематология, онкология и иммунология), обреченные на глубокое проникновение в клиническую биологию человека, не всегда имеем экономическую отдачу уже сегодня. Но вот, смотрите, что показало исследование американских экономистов: финансовые вложения в детскую онкологию (отличающуюся высокой затратностью) очень перспективны. Речь шла прежде всего о том, что эти ресурсы помогают вернуть в общество социально активных членов. Подтвердили правильность этого заключения и выступления экспертов на последнем (2018) Петербургском международном экономическом форуме: уже сегодня в Европе и США (у которых еще 30 лет назад выздоравливали 70% детей с ОЛЛ) из 600 работающих граждан 1 человек в детстве перенес рак.

Сегодня и нашей стране уже можно говорить о вполне сложившейся современной и эффективной службе помощи детям с онкозаболеваниями. Это и специализированные медицинские учреждения или структурные подразделения по всей Российской Федерации, и наш Центр – самый крупный в мире профильный центр детской гематологии/онкологии, где работает 2,5 тысячи сотрудников и через который в среднем в год проходит 10 тыс. пациентов.

Самому маленькому нашему пациенту было 5 дней. Дело в том, что мы реализовали здесь большой план по перинатальной онкологии. Опухоль диагностируется еще внутриутробно. Из специализированного роддома такой младенец поступает к нам. Мы делаем уникальные операции, протезируем и даем шанс на жизнь, на долгую жизнь.

А ведь еще совсем недавно дети с онкопатологией до года в России погибали. Считалось, что «легче сделать нового ребенка». Такое вот проявление евгеники. Сегодня более 60% этих пациентов выздоравливают.

Как выздоравливают и более 80% детей с ОЛЛ. Впрочем, и для оставшейся части есть свои потенциально спасительные опции – противорецидивная терапия. Протоколы, которые мы ведем совместно с немецкими специалистами, показывают, что половина пациентов, получающих ее, могут дать результат. То есть мы еще увеличиваем процент выживаемости. Следующая опция – трансплантация костного мозга – еще потенциально возможных 50%. То есть хоть и медленно, но мы движемся к нашей мечте – излечить каждого ребенка.

Создавая наш центр, мы делали ставку на тройственный союз: гематология, онкология и иммунология. Честно говоря, даже там, на Западе, еще не до конца понимают его плодотворность, но заинтересованность проявляют огромную. В свое время мы были просто обязаны воспользоваться их достижениями (они охотно с нами ими делились), но только копировать и повторять — отстать навсегда.

Да, российская педиатрическая онкология и гематология – молодая отрасль. Но годы нашего становления пришлись на очень сложное, переломное для страны время, что наложило свой отпечаток. И короткий по продолжительности отрезок времени стал очень емким по событиям. Попробую вкратце это продемонстрировать. Важным фактором, и я не устаю это повторять, было то, что в нашей области сложилась уникальная среда единомышленников и профессионалов, разработавших новую систему организации лечебной работы на основе междисциплинарных протоколов, участниками выполнения которых становится междисциплинарная команда в составе гематолога/онколога, патолога, хирурга (нейрохирурга), радиолога, специалиста по лучевой терапии, анестезиолога-реаниматолога, реабилитолога, врачей узких педиатрических специальностей.

Достижения в лечении ОЛЛ в полной мере показали возможности современной высокодозной химиотерапии и роль адекватного сопровождения. По аналогии с ОЛЛ последовательно пройден путь по изучению биологии опухоли, иммунологических маркеров дифференцировки, цитогенетических и молекулярно-генетических маркеров. Внедрение в практику полимеразной цепной реакции (ПЦР) позволило контролировать минимальную резидуальную болезнь, т.е. решать вопрос об интенсификации терапии. Мы продолжали развивать диагностические технологии в сторону упрощения и автоматизирования. Совместно с сотрудниками НИИ молекулярной биологии РАН мы реализовали первый в стране проект комбинированного использования мультиплексной ПЦР с последующей гибридизацией на микрочипах для проведения анализа одновременно на множество различных транслокаций, включающих основные типы ОМЛ, ОЛЛ и ХМЛ, используя лишь каплю крови из пальца.

Только перечисление современных методов и технологией, применяемых в нашем центре, займет немало места. Они, особенно клеточные, требуют серьезнейшей подготовки и организации всех подразделений  – службы крови, молекулярной биологии, генетиков… Сегодня у нас самый яркий клеточный центр. Мы проводим сложнейшие манипуляции: аллогенные и аутологичные трансплантации гемопоэтических стволовых клеток (ТГСК) в 1-й ремиссии ОМЛ с факторами риска (отсутствие цитогенетической и молекулярной ремиссии) позволили в течение последних 7 лет в 2 раза увеличить выживаемость детей до 70 %. Или: мы впервые с успехом использовали ATRA для лечения ОПЛ у детей в России (одновременно с первым Европейским протоколом – ОПЛ-93) и технологию дифференцировочной терапии ОПЛ (ATRA + химиотерапия +/– ТГСК) с разработкой специальных методов сопроводительной. И многие другие самые разные позиции, каждая из которых – мировой тренд. Прорывной технологией стала гаплоидентичная трансплантация костного мозга у детей как альтернативная по отношению к аллогенной (от чужого донора). Материал для трансплантации получают у родственника, частично совместимого с пациентом, и in vitro очищают материал от лимфоцитов, вызывающих реакцию «трансплантат против хозяина».

Еще одна разработка (для так называемой адоптивной иммунотерапии, разновидности иммунотерапии рака) – CAR-технология (химерный рецептор антигена – Chimeric antigen receptor, CAR). CAR – это рекомбинантный гибридный белок, сочетающий фрагмент антитела, обладающий способностью очень избирательно связываться с конкретными антигенами, с сигнализирующими доменами, способными активировать Т-клетки. Новая технология позволяет перепрограммировать собственные иммунные клетки пациента за пределами его тела. У Т-лимфоцитов in vitro генетически модифицируют клеточный рецептор таким образом, чтобы он был направлен на структуры (антигены) раковой клетки, то есть создается эффективный охотник за конкретной опухолью. Видоизмененные клетки «наращивают» до нужного количества и вводят в организм человека. Поскольку это его родная клетка, отторжения не возникает. Более того, в отличие от физиологических Т-клеточных рецепторов, CARs опознают антигены не только по основным антигенам гистосовместимости. Поэтому CAR-Т-клетки могут преодолеть некоторые основные механизмы, позволяющие опухолям уклоняться от опознания их Т-клеткой.

Об этом методе можно рассказывать часами. В 2013 году журнал «Science» назвал его прорывом года в иммунотерапии. FDA разрешило его для лечения больных, устойчивых ко всем видам лечения. В частности, начали с лимфом (с рецидивирующим рефрактерным течением лейкозов и лимфом – поздних стадий лейкозов и лимфом) у взрослых и детей (как 3-й линии лечения).

Права на нее выкуплены крупной фармацевтической компанией – мировым лидером в области онкологии. Стоимость лечения одного пациента CAR-технологией – 400 долларов США. Наши ребята под руководством молодого талантливейшего и очень мотивированного ученого М.А. Масчана независимо от американцев сделали подобную технологию, которая оказалась на порядок дешевле западной. Начали поиск денег на ее внедрение. Для сокращения сроков ее реализации было важно, чтобы финансирование было прямым. Мы обратились к серьезному бизнесу. Необходимые 268 млн рублей нашли, и в прошлом году 16 пациентов получили CAR-клетки. Это не только международный прорыв, но и демонстрация того, что Россия – страна возможностей; прямое доказательство того, что прямые инвестиции бизнеса в науку могут привести к результатам – великим, быстрым, ярким.

Не только в области балета…

Да, сегодня целый ряд онкопатологий перестали быть фатальными, превращаясь в хронические. Но от этого они не перестали быть тяжелыми, причем не только для пациентов, но и для их родителей. Поэтому нашими специалистами из отделения клинической психологии разработан комплексный подход к оказанию психологической помощи на протяжении всех этапов лечения, во всех отделениях центра. Консультируют они и медперсонал, как того требуют современные стандарты в нашей области.

А еще у нас работают педагогические психологи и разработан и реализован целый ряд проектов академической реабилитации.

Наш центр действительно уникален – здесь есть не только игровые, музыкальные залы, но и своя школа. Наши пациенты, хоть и попали в трудную ситуацию, получают тяжелое и длительное лечение, но они остаются детьми, у которых должно быть нормальное будущее. И наша концепция полноценности школьной среды, несмотря ни на что, позволяет ребенку получать абсолютно качественное образование – на уровне государственных экзаменов. Этот опыт уже приезжают перенимать наши коллеги из США, Европы.

Не секрет, что ни один ребенок, перенесший онкологическое заболевание и тотальное противоопухолевое лечение, не может быть принципиально здоровым. Это уже не онкология, а другая история, связанная с ятрогенными причинами. Поэтому следующий обязательный этап – реабилитация. Впервые в рамках ОМС мы подготовили 17 клинических рекомендаций и медико-экономических стандартов, получив тарифы на проведение реабилитации 4 тысяч детей, переживших трансплантацию костного мозга, с опухолями головного мозга, с новообразованиями внутренних органов и выздоровевших от рака.

Недавно правительство (при поддержке президента) передало центру санаторий (еще Совмина СССР) «Русское поле» в Подмосковье. Мы давно там работали, правда, на птичьих правах, проводя курс санаторно-курортного лечения для наших пациентов, и мечтали создать лечебно-реабилитационный научный центр, которого никогда и ни у кого не было. Представьте, 125 га земли, из них 60 га леса, 4 озера, изумительная красота практически нетронутой природы (потому как сразу после руководителей государства туда пришли мы с детьми). Теперь там уже на законных правах 3 000 детей с родителями в год проходят реабилитацию.

А в прошлом году мы впервые в мире открыли реабилитационное отделение для детей первого года жизни, выживших после рака (у нас более 60% таких пациентов). Для реализации этой программы нужен глубокий анализ того, что происходит с этими детьми, организация реабилитации 2-го этапа, чего в стране никогда не было, впрочем, как и в мире. У нас богатая страна, нужно лишь совершить очередной прыжок в нужном направлении. И мы его сделали, создав лучшую нейрокогнитивную лабораторию и подписав договор о научном сотрудничестве с выдающимся учреждением, где занимаются исключительно детской онкологией и другими агрессивными заболеваниями, нашей Мекки – Госпиталем Святого апостола Иуды Фаддея (г. Мемфис, штат Теннесси, США), который существует уже 60 лет и только на деньги благотворителей. Конечно же, такое сотрудничество благоприятно влияет на профессиональный рост наших кадров.

К слову, бюджет госпиталя – 1 млрд долларов в год, для сравнения: у нас бюджет – 5 млрд рублей государственного финансирования. А по объему выполняемой работы мы близки. И только они и мы – два учреждения в мире реализуют программу реабилитации детей, выживших после рака, включая такие тяжелые случаи, как трансплантация костного мозга, иммунодефициты.

Нет проблем!

Нет, конечно, путь, который мы уже прошли, был далеко не первоклассным автобаном. Проблем хватало… Взять хотя бы донорский материал. Разрешили, договорившись с частным фондом в Германии, финансирование взял на себя благотворительный фонд «Подари жизнь». При участии президента нам организовали специальное «окно» в Шереметьево, наши сотрудники (и других учреждений этого профиля) доставляют необходимый для операций трансплантации донорский материал. И нет проблем! Зато есть вылеченные дети, их счастливые родители, удовлетворение от работы и признание коллег. А оно есть.

Кто бы еще лет 10 назад мог представить, что Европейская школа по детской гематологии будет проводиться в Москве.

А пару лет назад Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) проводила совещание вместе с самыми различными противораковыми обществами в фокусе – детский рак. Наше выступление имело большой резонанс. Особенно оно заинтересовало лидеров Индии, Китая, Малайзии и др. В Азии сегодня живет большая часть детского населения планеты. Только в Индии 380 млн школьников! А с дошкольниками?! Больше общей численности населения США и России. Выживаемость по детской онкопатологии в этих странах – около 10%. Без сомнения, их очень заинтересовал наш опыт, и они готовы ехать к нам учиться. А западные коллеги никак не могут понять: как развивающаяся экономика столь быстро вошла в состав ведущих стран мира в столь затратной области, как детская онкология.

В прошлом году в рамках 72-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке впервые за много лет были проведены встречи высокого уровня по медицинской тематике. Россия была сопредседателем, готовившим эти совещания. На сателлитном семинаре по детской онкогематологии, проводимом нами совместно с США, участники аплодировали России за то, что реально было сделано.

И, знаете, что самое ценное в этих успехах и признании? Их добились не Минздрав, не Академия наук, а профессиональное медицинское сообщество. Это сделали все мы, ученые, врачи и медсестры, шаг за шагом завоевывая новые позиции. У нас есть что показать с точки зрения системной организации. Есть и новые цели, еще более грандиозные! Не верите?!